| |||
|
| Впечатления4-2001 |
|
Августовский период, приносящий всем одни неприятности (для меня – это хроническая аллергия), закончился (тьфу, тьфу!), и я снова взялся за серьезное чтение. На столе у меня, претендующая на подведение итогов, монография «Роман Ф.М.Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения», под редакцией Т.А.Касаткиной. Естественно, что говорить я буду с точки зрения обыкновенного читателя, т.к. с литературой по этому вопросу знаком недостаточно, и, понятно, не обо всех авторах сборника, а только об отдельных (по мере прочтения) – иначе это затянется надолго. Ну, и, конечно, объем гостевой книги накладывает свои ограничения.
Открывается книга статьей Гэри Морсона из США «Идиот», поступательная (процессуальная) литература и темпика», хотя в аннотации заявлено, что «основная линия, ось дискуссии – образ князя Мышкина». Ну, название и терминологию оставим на совести автора, а поговорим о содержании данной статьи. Она распадается на две части. В первой автор с позиции классической эстетики пытается понять почему же роман читабелен, несмотря на то, что Достоевский пишет не по правилам (одно из любимых его выражений – «со времен Аристотеля»; сразу вспоминается: «в греческом зале, в греческом зале…»), а во второй он пытается дать некое определение роману – меня просто умиляет тяга профессоров к «гербариям». Итак, первая часть. Судя по статье, нужно писать новый роман «Бедные литературоведы» - ведь они стоят перед выбором: либо признать, что «Идиот» с существенными изъянами в построении, либо же, что «критерии настоящего искусства» неверны. Интересно, что Морсон понимает под настоящим искусством? Наверное, то, что подчиняется правилам, и делается по рецептам типа «висящее на сцене ружье должно выстрелить». Автора статьи раздражает, что Достоевский не подчиняет отдельные главы окончательному, хорошо проработанному плану, как это делал – по его словам – Диккенс, который, кстати, упоминается даже чаще, чем Аристотель. Такое чувство, что автор просто не понимает, или, вернее, не принимает поэтики Достоевского, чем напоминает критиков XIX века нещадно бивших Ф.М. за несоответствие его романов их эстетическим канонам. Непоследовательность же даже не раздражает, а вызывает у автора статьи неподдельный ужас. Что бы он сказал о Розанове, если бы читал? Во второй части происходит поворот вдруг на 180 градусов, и оказывается, что «структурные изъяны – и не изъяны вовсе», а «существуют только в том случае, если настаивать на чтении с точки зрения структуры» (?!) Классическая эстетика пропадает и мы получаем Бахтина вперемешку с Пиранделло: герои «согласуют свои действия с газетами, читая их вместе с автором», «они становятся соучастниками в сотворении произведения» и т.д. и т.п. Я, например, понял так, что Достоевский не знал, как продолжить роман и ждал свежих газет, где будет сказано, что же должно произойти дальше. С чем можно согласиться, так это с тем, что Ф.М. возможно сожалеет «о том, что предпочел раньше, и чего теперь нельзя изменить». Но такова уж особенность последних романов Достоевского, которые писались так, что одна часть уже издана, а другая еще не написана. И получается, что все они поступательные (процессуальные) – по терминологии Морсона? И если следовать логике автора статьи, то в поступательных (процессуальных) романах настоящее чтение – это чтение читателей живших в то время, и читавших роман по мере его выхода. Да, и насчет каллиграфии и эпилепсии, которые между собой взаимосвязаны – такое чувство, что автор не в полном объеме знаком с этой темой. Я-то думал, что вынесение в начало монографии статьи Морсона – оплошность редактора (или пожелание переводчика?). Но, как говорят чукчи, это, однако, тенденция – статья Сары Янг из Великобритании «Картина Гольбейна «Христос в могиле» в структуре романа «Идиот» почти дословно повторяет претензии к роману предыдущего автора, с признанием неоценимых заслуг последнего: «совсем недавно энергично взялся», «убедительно возражает» и т.п. Вообще, С. Янг страдает неуместной для автора научной статьи восторженностью – в комментариях сказано буквально следующее: «в своем великолепном исследовании». Кстати, о комментариях. В них приводится мнение Джозефа Фрэнка, который считает, что «первая часть «Идиота» была задумана и написана как автономная единица (!?), и возможно, ее лучше читать как независимое произведение», чем напомнил фильм «Идиот» И. Пырьева, который при помощи этого же приема сумел превратить роман в обыкновенную мелодраму со странноватыми героями. Не подумайте, что я противник тенденциозных критических статей. Совсем наоборот – мне очень нравится их читать, т.к. предвзятый критик часто обнаруживает то, что ты и не замечал. Но только он считает это недостатком, я же – особенностью стиля данного автора, на которую мне открыли глаза. К сожалению, в этих двух статьях таких открытий нет – и остается одно голое неприятие романа, который почему-то «работает». Если не считать, конечно, открытием, что «Дневник писателя» «не является связным целым». Между прочим, их претензии к роману совсем не новы: «Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее. <…> И весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, ПОНИЗИТЬ тонкость анализа» - это из письма Страхова к Достоевскому после прочтения романа. Ну, а это слова Верховенского из «Бесов»: «Первым делом ПОНИЖАЕТСЯ уровень образования, наук и талантов». Несмотря на то, что С. Янг благодарная ученица Морсона, есть в этих статьях и противоположные взгляды, например на Ипполита. Если последний считает, что роль Ипполита кажется «очевидно непропорциональной его значению в сюжете», и эти страницы можно безболезненно удалить – главка «Съемное великолепие» (все бы вам резать, батенька!), то автор данной статьи все же понимает, что его «приходится рассматривать как одного из главных героев» и в какой-то мере «в качестве двойника Мышкина». Что же касается направления, заявленного в названии данной статьи, то тут, увы, похвастать автору нечем, кроме, разве что, таких трюизмов: «Как символ утраты веры (болезнь, от которой страдают многие герои в этом и в других романах Достоевского), картина Гольбейна «Христос в могиле» очень выразительна, возможно, это наиболее выразительный символ в творчестве Достоевского"»или "«Так как картина Гольбейна одновременно и влияет на сознание Мышкина, и служит отражением его сознания, она оказывается существенным компонентом структуры романа». |
| Впечатления5-2001 |
|
Ольга Меерсон. «Христос или «Князь-Христос»? Свидетельство генерала Иволгина»
Итак, еще одна статья близкая редактору-составителю (автор прямо заявляет об этом, говоря, что она «следствие продолжительных дискуссий в мае 1999 года с Татьяной Касаткиной»). Не уверен, что я точно понял о чем речь, хотя заявлено, вроде бы, следующее: доведением до абсурда Достоевский пытается доказать, что «положительно прекрасный человек – еще не Христос» и попытка воспроизвести подобие Христа заранее обречена на провал. Почему сомневаюсь? Во-первых, я не приемлю и не понимаю новомодной волны во всем видеть «библейские интертексты» (впрочем, как и социологические, фрейдистские, гендерные и прочие истолкования) – такое чувство, что для них произведения Достоевского просто повод высказать какие-то свои идеи по данной теме. Во-вторых, с этой статьей невозможно спорить, т.к. автор избрала классическую систему приписывания оппоненту своих мыслей и уже с этим либо соглашаться, либо опровергать, причем постоянно противореча сама себе, и доводя свои доказательства до абсурда. Например, О.Меерсон всю свою статью строит на отсутствии Христа в воскресении рядового Колпакова, но в то же время Иволгин косвенно уподобляется Павлу, свидетелю дел Христовых. Кстати, а с чего она взяла, что вся эта история «зияет отсутствием Христа» – может, Он-то и расстарался с воскресением (мы просто не знаем как это произошло)? Автора статьи «интересует не психо-логическая, а чисто логическая мотивировка», но я не вижу логики в словах «если убитый ожил» - Колпакова никто не убивал: он умер, испугавшись наказания розгами. Она постоянно цитирует Библию на церковнославянском (при возможности прибегла бы и к «греческому оригиналу»), но, насколько я знаком с вопросом, Достоевский читал Новый Завет на русском языке, и из этого нам нужно исходить. Между прочим, я тут не оригинален: «А вот когда персонажи Достоевского, понаслышке что-то знающие из Евангелия или других священных книг, ПЫТАЮТСЯ ЖОНГЛИРОВАТЬ СЛОВОМ БОЖИИМ В СВОИХ ИНТЕРЕСАХ, В ИХ УСТАХ, КАК ПРАВИЛО ЗВУЧАТ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЕ СЛОВА» (Н.В.Балашов. Спор о русской Библии и Достоевский). Следуя своей логике, которая в богословии, наверное, не всегда применима, О.Меерсон приходит к выводу, что «антисемит не может быть христианином» – ну, а П.Флоренский, к примеру, христианин или нет? (Ведь он участвовал в известном сборнике В.В.Розанова, правда анонимно. Кстати, я Розанова – как и Достоевского - антисемитом не считаю: просто многим важно не «что» и «как», а ты – «за», или – «против», третьего не дано). Завершить эту попытку разбора хочется цитатой, которой автор статьи выказывает претензии на приоритет в данной теме: «Во всяком случае, кроме себя, я таких читателей пока не встречал»! Впрочем, не мне быть судьей тех, кто везде находит «библейские и святоотеческие источники», у меня тоже всегда в итоге получается автопародия Достоевского – на себя, на свои произведения и т.д. Кстати, я благодарен Ольге Меерсон – ведь именно благодаря этой статье обратил внимание на рассказ Иволгина, точнее, задумался о чем он. Мне кажется, это явная автопародия Достоевского на стилевые особенности собственного творчества, не принимаемые критиками, и в частности, на пишущийся им роман «Идиот» – Колпаков воскресает «РОВНО через полгода», но именно этот перерыв между 1 и 2 частями романа: «Князь пробыл в отлучке РОВНО шесть месяцев». Иволгин, соврав что-то, никогда не отказывается от сказанного, и ему приходится придумывать такие истории, что он доходит до верха неправдоподобия, но ведь именно в неправдоподобии в его романах обвинялся Достоевский, и он так же не мог изменить уже напечатанного начала, и ему приходилось прибегать к невероятным ситуациям. Можно сказать даже точнее – не по стилю, а по сути –это автопародия на семипалатинский период: розги, солдаты, воскресение из мертвых («воскрешение из мертвых – ключевая метафора жизни и творчества Достоевского сибирского десятилетия» – так утверждает В.Н.Захаров). Источник же этой истории, наверное, тот же, что и у Тынянова в «Подпоручике Киже» (линия Синюхаева), т.е. анекдоты о царствовании Павла 1. А в словах Нины Александровны Иволгиной слышится скрытая полемика с выпадами обвиняющих его критиков: «Согласитесь сами, у всякого есть свои недостатки и свои… ОСОБЕННЫЕ ЧЕРТЫ, у других, может, еще больше, чем у тех, на которых кривыми пальцами указывают». Теперь о втором, упомянутом в данной статье «дискурсе Иволгина»: «Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями, а ты только завистливый червь, перерваный надвое, С КАШЛЕМ… И УМИРАЮЩИЙ ОТ ЗЛОБЫ И ОТ НЕВЕРИЯ…». О.Меерсон в ссоре Иволгина с Ипполитом слышится ответ «Бога Иову на его ропот», мне же кажется, что это стрела в адрес Белинского, тем более, что «Знакомство мое с Белинским» писалось во время работы над «Идиотом». Сразу хочу извиниться за объем этого разбора, но автор рассматриваемой статьи наиболее яркий представитель того, что я не люблю в достоеведении, и поэтому заслуживает более пристального внимания. Татьяна Касаткина. Роль художественной детали и особенности функционирования слова в романе Ф.М.Достоевского «Идиот». Должен признаться, что когда я прочитал первый абзац этой статьи, то попытался построить предполагаемую цепочку ассоциаций. Вторым звеном в ней был «logos» и набор цитат из статьи «Логос» в «Большом путеводителе по Библии, в которой Иисус отождествляется со словом Божьим. Но я ошибался: вторым шагом у Касаткиной был «symbolon», так что название статьи не совсем верно – нужно бы употребить вместо «художественной» – «символической детали» (Впрочем, в середине статьи появился и ожидаемый «логос»: «логичность Достоевского была следствием любви не к логике, но к логосу»). Кажется, Олеша сказал, что всё можно сравнить со всем, Так вот этим и занимается Татьяна Касаткина, попутно воскрешая критику символистов. Если бы Достоевский следовал их советам, то у него в романах действовали бы не живые люди (хотя не все критики согласны, что они живы), а плоть, любовь, огонь, хлеб и т.п. А почему бы не пойти дальше, и не придумать каждой букве свой цвет - как Рембо, например - и исследовать роман, исходя их этого? Местами попытки придать словам символическое значение напоминают просто пародию на научную статью. Конечно, есть и верные наблюдения, но все они тонут под грудой неудобоваримых пассажей. Самый смехотворный из них – про осла и «надрывность, настойчивость и даже настырность выговариваемого им слова: «Иа» – «Йа». «Я». Так и тянет сказать бессмертное: «И я того же мнения». Да и рассуждения о жуках и конях, особенно белых, которые суть кастраты – тоже ничего себе. Ее разбор «жука» вдохновил меня на построение следующего ряда: жук – жучки в епанечках (см. у Даля) – Епанчин – не к роже рогожа, не к лицу епанча! (тот же Даль) – Рогожин – и дальше, валяй губерния. Дарю! Кстати, удивлен, что в ее расшифровке смысла бриллиантового перстня упущен такой важный момент, что он «на ГРЯЗНОМ пальце ПРАВОЙ руки». Я бы из того, что бриллиант в грязи, такого наворотил… Теперь о разборе восклицания Рогожина «Моя! ВСЁ МОЁ! Королева». Странно, что автор статьи упустила возможность соотнести эту фразу со стихотворением А.С.Пушкина «Золото и булат» («Всё моё», - сказало злато;) – это вполне укладывается в ее методы исследования «Идиота». И о шарфе. В стихотворении о «рыцаре бедном» четко сказано, что он «себе на шею ЧЕТКИ вместо шарфа навязал» (уж простите за каламбур – некоторые литературоведы готовы в любом каламбуре, оговорке и присловье видеть «всю полноту реальности»), т.е. шарф не может служить знаком поклонения Пресвятой Деве, а Т.Касаткина считает зеленый шарф приемлемым заменителем четок, указывающим на «поклонение Богородице». Во втором абзаце приводится огромная – программная – цитата из Плетнева о Капернаумове, где в частности говорится «Я знаю, что МОГУТ БЫТЬ ПРИВЕДЕНЫ ИНЫЕ СВЯЗИ фамилии, НО <…> думается, эта нами указанная связь с Евангелием есть”. М.С.Альтман отметил другое, привязанное к ненаписанному роману “Пьяненькие”, фамильярно-бытовое значение слова «капернаум», в просторечии это – веселое «заведение», кабак. Конечно, можно «предположить, что перед нами случай утери вещью значения, очевидного для современников Достоевского определенного круга и уровня образования», но я уверен, что Т.Касаткина знает «до тонкостей … весь контекст романа», а сие просто не вписывается в ее тщательно выстраиваемое здание, и потому – как и Плетневым – отвергается. Часто я просто не понимаю, что хотела сказать автор: «Интересно в связи с этим отметить обратный путь, которым идет Настасья Филипповна, путь развоплощения, расхождения духа и тела (иначе развоплощается Рогожин: он словно утрачивает телесность – вплоть до состояния привидения). Это какая-то бессмыслица (кто из них привидение?), будто написано на иностранном языке. При чтении иногда возникает такое чувство, что не Амалия Ивановна немка, а Татьяна Александровна: во фразе «Ваш муж пьян лошадь изтопталь» она считает пьяною – лошадь, а не мужа! А что делать – ведь все надо подгонять под свою концепцию: душа «гибнет, растоптанная насильством греховной (пьяной!) плоти». Впрочем, что это я? Автор статьи других упрекает в том, что они «ослеплены заранее выработанной концепцией» и «готовы признать самые неприемлемые для Достоевского идеи «частично приемлемыми». Она считает, что «роман «Идиот» до сих пор истолковывается, мягко говоря, не совсем адекватно авторскому замыслу». И, естественно, уверена, что ее прочтение единственно верное. Мне почему-то вспомнился сон Раскольникова: «Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимие своих приговоров, СВОИХ НАУЧНЫХ ВЫВОДОВ, своих нравственных убеждений и верований». Что еще. Много раз – как и в предыдущей статье – цитируются церковнославянские тексты от Пасхального канона до свт. Василия Великого. Мое мнение по данному вопросу я уже высказал – все это попахивает начетничеством. Естественно, состоялся и прогнозируемый обмен любезностями: «В замечательной работе Сары Янг», но есть и безответные признания: «восхищающий меня человек» – ну, чем не женская проза? В примечаниях последнею цитируется некая Луиза Хей с метафизическими рецептами преодоления болезней. Так вот, у меня предложение – хотя и очень не люблю классификацию – считать такие статьи, т.е. в которых для «правильного прочтения нужны сведения, не введенные в текст романа», «метафизическим литературоведением». Перечитал – теперь уже по книге – последнюю работу И.Волгина «Пропавший заговор». По второму разу иные (не все, конечно) «тайные сближенья» показались слишком уж натянутыми – иногда его игры в имена подобны следующим рассужденьям: И.Волгин – это то же, что Иволгин, т.е. истории первого напоминают россказни генерала. А его перманентное цитирование стихотворений с отысканием в них скрытых смыслов напомнило мне об одном персонаже романа «Мелкий бес» (прошу извинить за обширную цитату: «На иных уроках Передонов потешал гимназистов нелепыми толкованиями. Читал раз пушкинские стихи: Встает заря во мгле холодной, На нивах шум работ умолк. С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк. - Постойте, - сказал Передонов, - это надо хорошенько понять. Тут аллегория скрывается. Волки попарно ходят: волк с волчихою голодной. Волк – сытый, а она голодная. Жена всегда после мужа должна есть. Жена во всем должна подчиняться мужу». Нагнетание же Волгиным косвенных улик в пользу того, что типография была изъята самим 111 Отделением из-за родственных связей Дубельта и нежелания раздувать «пропущенный» ими заговор, меня в этом не убедило. Когда берешься подгонять материал под тему – спекулятивности не избежать. К примеру, его мысли о причинах смерти Достоевского (если быть точным, то, конечно, не его, а Шкловского) в книге «Последний год Достоевского» – я таких гипотез могу придумать сколько угодно: секс (сейчас считается, что он при эмфиземе легких может привести к смерти); тот же геморрой (в «Записной книжке 1881 года» А.Г.Достоевской сказано, что «Прежде чем лечь спать, он долго приготовлялся <…> ходил [кое-куда, мыл зубы]; там же: «Кашлял очень [во время дела]”, т.е. стишок об Екатерине “И умерла садясь на судно» можно привязать и к Ф.М.), да мало ли еще что. Понятно, что ни одну из этих причин его жена не могла упомянуть – отсюда и закатившаяся вставка для пера. Но зато мне понравилось его примечание к слову «медок»: «Это, очевидно, не уменьшительно-ласкательное от слова «мед», а название одного из сортов французских вин – медок». Такое чувство, что Волгин уверен – никто и никогда до него не открывал словаря Даля (об истории я вообще молчу). Прошелся он в примечаниях и по новой книге Сараскиной «Николай Спешнев. Несбывшаяся судьба» (сам я ее пока не читал): «Большинство документов … воспроизведено … как и свойственно этому автору, без обременительных ссылок на предшественников». Увы, но и сам автор не ангел: цитату из Антония (Храповицкого) Волгин приводит по книге «Русские эмигранты о Достоевском», забывая при этом указать, что она из ПРЕДИСЛОВИЯ к этой книге, написанного его постоянным оппонентом С.Беловым (в другом месте тот все же удостоится иронического замечания, опять же без указания фамилии: «глубокомысленно замечает их нынешний комментатор»). Итог: для профессионалов – не очень убедительно (недаром рецензию об этой книге написал поэт), для просто читателей - перегружена «хроникой» и т.п |
| Впечатления6-2001 |
|
Еще одна книга о петрашевцах, тоже – как и труд И.Волгина - немного опоздавшая к круглой дате: Людмила Сараскина. «Николай Спешнев. Несбывшаяся судьба».
Во время собирания материалов к биографии Н.Спешнева произошло то, что, видимо, всегда с Л.Сараскиной и происходит: она «влюбилась» в своего героя. Отсюда и агиографический стиль повествования, несколько несовпадающий с ее предыдущей книгой о том же персонаже - «Фёдор Достоевский. Одоление демонов». Только не подумайте, что я вкладываю в слово «влюбилась» что-нибудь этакое – перед Спешневым была Аполлинария Суслова, из которой автор попыталась вылепить образ невинной овечки (с уклоном оной в демократию и феминизм), которая всегда страдала от мужчин – начиная с Достоевского и кончая Розановым. И если в истории с первым поведение Сусловой еще можно понять и хоть как-то объяснить, то бедный Василий Васильевич, мечтавший о тихом семейном счастье, получил от Суслихи на полную катушку – за всех мужиков, и поумывался слезами (в буквальном смысле этого слова). Мне особенно понравились ее напутствие мужу (после того, как она сама его бросила): «Тысячи людей в вашем положении – и не воют. Люди не собаки. А.Розанова». Выходит, главного она в нем так и не поняла: в этом «вое» – весь Розанов («Нет, невмочь мне, - я завою // У окна» – эти стихи Сологуба и о нем). Да, так о тоне. Оказывается, Спешнев ничего такого и не замышлял, а, если что-то и было в его бумагах, так это случайно завалившийся – на три года – недописанный проект подписки для вступающего в Русское тайное общество (по словам героя данной книги – «вздорный, детский лепет»). Доктрина же о тайных обществах, тоже недописанная – это вообще «философский камень революции», с упором на два первых слова. Судя по тому, что все не дописано, основная черта его характера – леность. Ну, и какой из недоучившегося лицеиста революционер? Справедливости ради, стоит сказать, что есть в тексте еще одна версия: в революционеры он пошел, т.к. не хотел снова записываться в студенты – не зря же Герцен сказал «обидные, но справедливые слова» о петрашевцах, что они «с огромными притязаниями, но без выдержки и силы на труд» (Между прочим, почти все, что у автора этой книги произносит Герцен – «обидно, но справедливо»). Вот две крайности в данном вопросе: Волгин, которому всюду мерещатся заговорщики, сопровождающие Достоевского до самой смерти – и Сараскина, у которой Спешнев «из любопытства» посещает Петрашевского: нужно же ему куда-то ходить ужинать по пятницам пока других знакомств нет. И, несомненно, он «если бы не смерть Анны Феликсовны, в разгаре хлопот о разводе» «прожил бы вполне достойную жизнь образованного помещика и отца семейства и никоим образом не примкнул бы к фурьеристам» (Тогда бы его судьба сбылась?). Все произошло – судя по книге – из-за того, что Спешнев привык вращаться в женском обществе, где ему, при таком внешнем облике, загадочном молчании и затаенной грусти в глазах (вдовец), всегда было обеспечено внимание («Женщинам не противно маленькое шарлатанство» – сказал об этом М.Бакунин). Но как же он мог произвести впечатление на кружок Петрашевского, «на этот грубоватый народ» (?!), не имея «на руках ничего вещественного, чтоб можно было бы предъявить пятничному обществу». Пришлось немного приврать – чем еще можно «выказать молчаливое превосходство» в компании заядлых говорунов, как не явлением себя крайним радикалом? Обострение же радикализма произошло от зависти к остроумию и «мужским подвигам» Черносвитова – до этого все участие Спешнева в кружке состояло только в том, что он либо «дурачил и дразнил» аудиторию, либо пробовал свою силу в подчинении себе других при помощи огромного обаяния (лучше всего ему «удавался психологический поединок вдвоем»). Короче, все закончилось тем, что маска радикала «приросла к лицу». Кстати, вся история просто зияет почти полным отсутствием Достоевского. Конечно, Сараскиной приходится упоминать, что это именно Спешнев со своими 500 рублями сыграл очень важную роль в судьбе Достоевского, но делает она это только потому, что иначе пришлось бы аннулировать ее предыдущую книгу. При очень большой любви автора к своему герою меня не удивляет некритическое отношение Л.Сараскиной ко всем словам Н.Спешнева: даже показания 111 Отделению автор принимает на веру (судя по показаниям все раскаялись). Вот уж не прав Николай Александрович, написавший в одном из писем: «В этом отношении женщины похожи на немецкую полицию», которая вычитывает между строк такое, что автору и не снилось (В этом же письме после упоминания полиции всплывает и Юрьев день. Бывают же «тайные сближенья» Ау, господин Волгин!). Иногда в речах Сараскиной слышится даже что-то материнское: во-первых, Петрашевский почему-то невзлюбил Спешнева (зависть, наверное); во-вторых, «не приди Спешнев 18 марта к Петрашевскому, он не попал бы в сводки Антонелли и не был бы взят в первой порции арестованных 23 апреля», т.е. успел бы уничтожить свои бумаги (интересно, нашел бы он ЗАВАЛИВШИЙСЯ проект подписки?); и в-третьих, Петрашевский постоянно на допросах возводил напраслину на Спешнева (ну зачем он говорил, что проект подписки написан только что?) Одним словом, если кто и злой демон, так это Петрашевский, а не Спешнев. Не мог пройти мимо статьи Е. Трофимова в №15 альманаха «Достоевский и мировая культура» – во-первых, знаком с большей частью литературы об этом произведении (не так уж, кстати, она и многочисленна), а во-вторых, автор статьи принадлежит к не очень любимым мною литературоведам, которых интересует только «онтологическая означенность образов» (22) и система «онтологических координат» (28). Они все воспринимают метафизически, космически: «Претензия Опискина, внешне безобидная и вздорная, дорастает до метафизических масштабов. Присвоить 20 июля – завладеть космосом» (25); «Но ведь назвать того «вашим превосходительством» –перевернуть космос, подменить основания мира» (28); «Падение на землю – недвусмысленное свидетельство разоблачения» (37); «Благословение Фомы Фомича, адресованное полковнику и Настеньке, вхождение во вновь возрождаемое космическое единство» (38). Вся статья просто пронизана неприятием непроницательного взгляда рассказчика – Сергея Александровича, который «все переводит в плоскость социально-нравственного изложения» (31) и «не понимает» инфернальной природы происходящего. Но не зря же сказано, что сущности не следует умножать без необходимости – давайте будем проще, и не надо все истолковывать в духе Касаткиной! К примеру, из жалобы мужиков на Опискина следуют такие глубокомысленные космологические выводы: «Планида» означает судьбу, участь, долю, да и слово «планета» употребляется в том же значении. На самом же деле, весь пассаж – это просто расширенная запись из «Сибирской тетради»: «Ишь, умен стал! Астролом! Все божии планиды узнал». Конечно, и Фалалея «при необходимости можно истолковать через дионисийские мотивы» (35), но стоит ли? Слова Фомы «Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда прощайте: в Москву, издавать журнал!» автором трактуются как «перверсия тайны Илии» (27). Я бы сказал, что это просто пародия Достоевского на свои жизненные обстоятельства: он тоже собирался издавать с братом журнал – последний даже подал в 1858 году прошение об издании журнала «Время». Кстати, некоторые фразы из объявления о подписке на журнал «Время» на 1861 год о литературных авторитетах почти текстуально совпадают с характеристикой Опискина: «Иногда только эта нахальность и дерзость доставляет звание столпа…» (18,38); «из Фомы – огорченного литератора, … из Фомы – хвастуна, а при удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и славу…». В вину рассказчику (?!) автор ставит и не узнавание Сергеем Александровичем намека на облик огненного серафима из «Пророка» Пушкина: «Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к совершению которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по ночам, или что-то вроде того» (3,13). Странно, что Е. Трофимов, зная личностное отношение Достоевского к этому стихотворению, не видит тут автопародии. Я так настаиваю именно на автопародии, потому что стилистика Фомы – это не только пародия на стиль Гоголя последнего периода, но это и, в какой-то мере, и будущий стиль самого Достоевского: к примеру, слова Фомы «затвердили какую-то книжную фразу» по стилистике близки к «Ряду статей о русской литературе». Иногда о пародии говорит и сам автор, не замечая этого: «Поучения» Фомы напоминают духовные заповеди лишь формально. Они не более как стилистические кальки их» (32). Вот фраза очень характерная для данной статьи: «Позиция же писателя прочерчена через подобные – высказанные и необъясненные рассказчиком – детали миробытия героев и приметы их характера» (26). Конечно же, автор статьи онтологически чутко растолкует нам все, что недообъяснили Сергей Александрович вместе с Федором Михайловичем, но кто объяснит самому Е. Трофимову, что основа поэтики Достоевского в том и заключается, что очень часто автора замещают повествоатели, рассказчики, хроникеры, случайные очевидцы, наблюдатели, которые – по определению – не могут быть всеведущи. Мне кажется, что автор статьи – как и поэтику – не понял характера Фомы Фомича, если считает, что он «есть пример самого откровенного бесовства и вообще антихристианской силы» (27). Ханжество, начетничество – да, но отнюдь не антихристианство! Из того, что Гаврила называет Опискина фурием, следует, по мнению автора, «что Фома едва ли человек». Но тогда к этой же категории следует отнести и еще одного персонажа (внимательней надо читать): «Ни вчерашнего нежничанья, ни модничанья, ни даже лорнетки – ничего этого не было теперь у Анфисы Петровны. Это была настоящая фурия, фурия без маски». Да, и слово ехидна – не такое уж «редкое по разительности» (29) у Достоевского: оно встречается и в «Хозяйке», и в «Ползункове», и в «Униженных и оскорбленных». А.Л.Бем. Исследования. Письма о литературе – М.: Языки славянской культуры, 2001 Прочитал давно ожидаемую книгу А.Бема. Странно, что ее издали только сейчас – в ней нет ничего скандального или говорящего о заимствовании его идей. Впрочем, и до этого уже публиковались некоторые его статьи, и вообще, ссылки на него встречаются в любой достаточно объемной монографии, т.е. можно примерно представить о чем он писал, а большинство его «догадок» вошло в классику достоеведения. Писал же он, кстати, в неакадемичном стиле и без употребления «модных словечек» (ныне от бесчисленных дискурсов, деконструкций и нарративов некуда деться, хотя вполне можно обойтись текстом, интерпретацией и т.п.). Когда читаешь Бема, не возникает внутреннего отторжения и неприятия – в большинстве случаев соглашаешься с его аргументацией. И только в некоторых местах у меня пришли на ум другие параллели, что отнюдь не говорит об исключении приведенных автором, а только о возможном дополнении таковых. Во-первых, рассказ генерала Епанчина в «Идиоте» («Жила с ней еще несколько лет пред этим племянница, горбатая и злая, говорят, как ведьма, и даже раз старуху укусила за палец, но и та померла, так что старуха года уж три пробивалась одна-одинешенька» (8,126)) мне напомнил не «Пиковую даму», а тот же источник, который соотносился В.Виноградовым со смертью Кириллова в «Бесах», т.е. «Последний день приговоренного к смерти» – наличествуют и старуха, сидящая в углу, и даже укушенный – правда, не ею – палец (как заметил сам Бем, в статье о «Хозяйке», для реминисценций Достоевского характерно, что некоторые детали не умещающиеся в сюжетном плане, используются им в других комбинациях). И такая параллель вполне оправдана – в 1860 году М.М.Достоевский в журнале «Светоч» печатает свой перевод «Последнего дня осужденного» (как считает Г.Фридлендер, по совету брата, перечитавшего это произведение Гюго по выходу с каторги). Кстати, этот сюжет об укушенном пальце всплывет еще не раз – в комбинациях со старухой и без оной: это, конечно, «Преступление и наказание» («Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!» (6,54)); уже упоминаемые «Бесы» («в то же мгновение он почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки» (10,476)); «Братья Карамазовы» («злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний палец» (14,163)); и «Записки из подполья» («Я зубами вцеплюсь ему в руку, я укушу его» (5,150)). Судя по последнему примеру, это не только реминисценция: наличествует и личностный момент – «Записки» много дают в биографическом плане (плюс, естественно, образ мыши из подполья, которая только таким образом и может отомстить). Можно было бы, используя метод символистов и онтологистов, начать размышления на тему, почему же укушена левая рука, или о пяти укушенных пальцах, соотнося их с пятикнижием, но в этот раз воздержусь. Но вернемся к нашим баранам. Во-вторых, я бы соотнес рассказ Гофмана «Ошибки» (в современном издании он называется «Заблуждения») не только с «Хозяйкой», но и с «Бесами»: ситуация с непризнанием Теодора принцем («это не мой супруг, это тот черный трусишка, заячья душонка») психологически весьма напоминает анафему князю в главе «Ночь» (текстуально сравнить я их не могу: нет того перевода, который Достоевский читал с Амалией в юности – поэтому особо настаивать на этом сравнении не буду). Особо же меня в этом издании интересовали его психоаналитические этюды – в отличие от Ермакова, это учение Бем не склонен признавать всесильным («далеко не все является для меня как историка литературы нужным») и пользуется он им осторожно и избирательно, не забывая о «литературных припоминаниях» и т.п. («Если я начал с пределов, которые поставлены психоанализу в применении к литературоведению, то мне хотелось бы закончить свой труд указанием на те положительные результаты, к которым он может привести при ограниченном его применении»). Между прочим, его трезвому взгляду могли бы позавидовать многие современные исследователи символической детали – «за много веков бытования эта подоснова так выветрилась, что она никакого реального значения не имеет … Поэтому занятием довольно бесплодным, на мой взгляд, является восстановление путем чрезвычайно сложных изысканий того, чего уже в материале человеческого творчества нет». Это сказано им немного по другому поводу, но все же, все же… Вторую часть книги – «Письма о литературе» – я читал уже не с карандашом в руке: поэтому подробно о ней говорить не буду. Только по поводу статьи о Пушкине и Адамовиче замечу, что точка зрения последнего на Лермонтова частично совпадает с розановской, т.е. это не только «новая писаревщина». |
| Федор Михайлович Достоевский - критика, воспоминания |
| Комиссия по изучению творчества Ф.М.Достоевского |
| ГОРОД ДОСТОЕВСКОГО |
| Омский ГЛМ им. Ф.М.Достоевского |
| Статьи и материалы о Ф.М.Достоевском |
